часто перечитываю этот пост как напоминание: пей из горла Итак, исключительно для тех, кого интересует, как это я оказался в Австралии. Мой отъезд в Брисбен напрямую произрастает из поездки в Оксфорд, где я намеревался показать себя и договориться об аспирантуре. Но там всё пошло немного не так, как мне бы хотелось. Сам Оксфорд, разумеется, наипрекраснейшее место. А новый факультет биохимии архитектурно изумителен. Но общий дух соревновательной науки, с языком на плече бегущей вперёд силами аспирантов из Индии и Пакистана меня сильно подкосил. Я отчётливо осознал, что заниматься каким-то крохотным белком всю жизнь, да пусть даже и три года – это совсем не то, ради чего я пошёл в науку.
В науку я пошёл, чтобы создавать страшных монстров (вроде драконов Перна) и изучать устройство природы. Не мелкой её частички, а монументального здания «Природа», в которое мы, вся наша культура, Исаакиевский собор и даже сам Путин входят крошечным кирпичиком. К моменту поездки в Оксфорд я уже понимал, что эти мои цели мало кем воспринимаются серьёзно. В большинстве случаев, работа в науке предполагает копание своей крошечной ямки без оглядки на всё остальное. Или же и вовсе – изучение того, как другие копают свои ямки, что вообще скукота. Поэтому особых иллюзий я не питал, но реальность оказалась ещё суровей.
Темой моей работы в Оксфорде была крошечная фосфатаза, регулирующая работу экзонуклеазы в дрожжах. Мне пришлось бы снять с себя кожу и на ней кровью написать всё это, чтобы оно стало хоть сколько-нибудь интересным. Даже для биолога из другой сферы. Хуже скучной темы было только отношение к работе, которое царило на факультете и достигало пика в самой лаборатории. Отношение это такое: ты должен работать с утра до ночи, желательно без выходных, и никогда не думать ни о чём, кроме своей крошечной ямки. Никогда! Ни о чём, кроме ямки! Run, rabbit, run, dig that hole forget the sun. When at last your work is done, don’t sit down, it’s time to dig another one.
Вот вам пример: сижу я за компьютером, смотрю спойлеры новых карт Магии. Отдыхаю головой. Жду, пока закончит крутиться центрифуга с образцами, которые я готовил весь день без перерыва на обед. На часах полдевятого вечера. Вдруг над моим правым (я отчётливо это запомнил) плечом появляется огромная башка Кима Насмита, видного биохимика и главы соседней лаборатории. Без каких-либо прелюдий и с нескрываемым презрением он выдаёт «When I was young, we didn’t have these… distractions. We worked».
Месяца через два эта моя безумная гонка кульминировала. Мне нужно было делать 24-часовые эксперименты. Каждый час мерять активность дьявольской фосфатазы, при этом подготовка образцов отнимала полчаса. То есть из суток, я 12 часов работал, 12 часов ждал. Когда я закончил один такой суточный эксперимент, было шесть утра. Я сомнабулически пошёл спать, проспал до десяти утра и вернулся в лабораторию к одиннадцати. Меня встретила записка от руководительницы с просьбой немедленно явиться к ней в кабинет. Там мне было доходчиво объяснено, что эксперимент или нет, но я должен быть на рабочем месте к девяти утра. Без опоздания.
И вот сижу я как-то весь из себя на подъёме по поводу вышесказанного, пою так сказать душой, восхваляю от радости Брахму, и в очередной раз жду центрифугу. Тут по университетскому имэйлу приходит объявление о лекции. Некто Брайен Фрай будет рассказывать о ядах. В перечне заслуг Фрая числилось открытие ядовитости Комодского варана. Бугагага, подумал я, всем известно, что яд у Комодского варана – это всего-лишь трупные бактерии, которые плодятся в ошмётках мяса, застревающих у животины между зубов. Естественно, я сразу полез читать статьи Брайена, чтобы доказать себе всю его несостоятельность, и, разумеется, увидел, что оно далеко всё не так просто. И что вараны, в том числе и Комодский, довольно близкие родственники змей.
В общем, я естественно пришёл на лекцию. И там, слушая Брайенов энергичный рассказ про ядовитых тварей, глядя на фотографии скорпионов, змей, осьминогов, ос, летучих мышей и лемуров, я понял: вот оно. То самое, что я искал. Правда, фотографии укушенных детей с некрозом рук, и чёрные слайды с красным текстом меня несколько покоробили. Но Брайен вот такой. Он очень любит свой B-movie style со скабрезными шутками и фразами вроде «this snake is a ballistic missile on steroids, it will rape your body and nuke your blood inside out with a venomous symphony of destruction». Но его исследования и сама веномика – наука о ядах – меня покорили. Это один из немногих случаев, когда живое изучается сразу на всех уровнях: молекулы, органы, организмы, планета Земля.
После лекции я подошёл и спросил, берёт ли он аспирантов. Он сказал, что берёт, и чтобы я приходил на ужин. А потом переключился на других людей. Никаких деталей, вроде места и времени ужина, он не дал, и мне пришлось силком вытаскивать их у организатора. А потом бежать заканчивать эксперимент, чтобы успеть. Я очень хорошо помню, как несся домой сквозь моросящий дождь, чтобы переодеться во что-то подобающее, а потом точно так же, с традиционным для Оксфордского биохимика языком на плече, несся в ресторан, на означенный ужин.
Остаток своего времени в Оксфорде я читал статьи про яды и безинициативно доделывал свою фосфатазу. В последний день я и вовсе судьбоносно разбил двадцать колб с дрожжами, которые растил три месяца. А по приезду на родину сознательно завалил подачу на стипендию Welcome Trust, и после этого мои контакты с той лабораторией пресеклись. Я, наверное, и так бы её не получил, но мне нужно было быть уверенным, что я точно не поеду в Оксфорд в аспирантуру изучать какой-то крошечный, мало кому нужный, совершенно неинтересный белок.
Вместо этого я провёл следующие полтора года обрабатывая данные, которые мне присылал Брайен, и на основе части из них написал статью про яд мелкой ящерки абронии. Это дало мне стипендию в Университете Квинсленда, куда я и отправился. И, несмотря на сложность работы с Брайеном, я никогда не жалел о том, что оно сложилось именно так. Take home message у нас такой: follow your dreams и не делай нудятину.